Арифметика любви - Страница 152

152

Впрочем, случайность ли? Уж очень было похоже, что кто-то сообразительный и хорошо знающий о. Иоанна Кронштадтского, пошептал ему в ухо о «Новом Пути» и о Собраниях то, что нужно и как было нужно.

С великой поспешностью и торжеством напечатало «Мисс. Об.» «назидание верующим», проповедь о. Иоанна после литургии: «…Умники неумные, вроде Толстого и его последователей, сбившись с истинного пути, находят путь заблуждения, отвержения Христа, Церкви, таинств, руководства священнослужителей, и даже выдумали журнал «Новый Путь»…». «Это сатана открывает эти новые пути, и люди, бессмысленные буи, не понимающие, что говорят, губят себя и народ, так как сатанинские мысли свои распространяют. Крепко, остро уши держите, знайте Единый Путь… Никакие Толстые и их последователи не покажут нам другого, а сами лишь постыдятся и как дым исчезнут. Аминь». Слово, которого не хватало авторам длиннейших обличительных статей в «Моск. Вед.», «Русск. Вестн.» и т. д., было найдено. До сих пор взывали к «пресечению», говоря вообще, что Собрания «потрясают алтари и троны». Но вот произнесено слово «сатанизм», да еще такими авторитетными устами! Меньшиков подхватил его раньше всех: тотчас выступил с разъяснением, что «сатанизм» очень моден на Западе, где «среди писателей служатся черные мессы… и, в формах омерзительнейшего разврата, приносятся жертвы Сатане…». Напомнив, что интеллигенты Собраний суть писатели-«декаденты», Меньшиков заключает: «Если декадентство есть падение, или отпадение, то первый Падший натурально становится их вождем и богом… «Новый Путь», по-видимому, придерживается того же взгляда».

«Новый Путь» боролся, как мог. Но что он мог, когда, позволяя перепечатывать клеветы и нападки, ему, обычно, запрещали всякие комментарии? К проповеди о. Иоанна не дали добавить даже самого почтительного указания, что «Новый Путь» редактируется не «последователями Толстого», а в Собраниях никто не «отрицает ни Христа, ни Церковь…».

В это же время приходилось отражать нападки и тогдашней «либеральной» печати. Она занималась нами не менее пристально, нежели первая. Как-то в один и тот же день с нововременской появилась в «Новостях» статья, негодующая против этих «подлинных упадочников, представителей того старческого маразма, который зовется мистицизмом…». Только один либеральный журнал отозвался о Собраниях с достойной и сдержанной серьезностью — «Вестник Европы».

Главная же наша тревога — была надвигающаяся гроза справа. Конечно, Собрания запретят, но когда? Иные надеялись, что, может быть, еще год… а в год мало ли что может случиться?

Тезисы, предложенные 17-му Собранию, были кратки: 1) Можно ли считать догматическое учение Церкви законченным? 2) Осуществлены ли в действительности европейского человечества (в государстве, в обществе, семье, культуре, искусстве, науке) откровения, заключенные в христианстве? и 3) Если дальнейшее религиозное творчество в христианстве возможно и необходимо, то каковы реальные пути к нему в согласованности со св. Писанием и Преданием Церкви, канонами вселенских соборов и учениями св. отцов?

Как ни определены были эти тезисы в их сжатой и точной формулировке, осторожный В. Успенский, руководитель прений, еще сопроводил их добавочными положениями и просьбой не уклоняться в споры о словах.

Но все оказалось напрасным. С первых фраз длинной речи проф. богословия Лепорского, начавшего прения, даже с первых звуков его голоса, большинство собравшихся пришло в недоумение: что он, не слышал? Или не слушал? Или что?..

«…Ставится вопрос, — начал Лепорский, — может ли христианское вероучение быть дополнено новыми догматами. При такой постановке вопроса для богослова не может быть выбора: он может дать исключительно отрицательный ответ: никакое количественное приумножение догматов, раз данных откровений, невозможно…».

Председатель не воспользовался своим правом остановить Лепорского указанием, что «постановки вопроса», о которой он говорит, — вовсе нет, что заниматься ответом богослова насчет «новых» догматов, «количественного их приумножения», — бесполезно, ибо никто никого о том не спрашивает. Председатель предпочел дать оратору волю продолжать; но продолжать слушать дальнейшее — уже не было особой нужды.

Кое-чего, к концу, Лепорский достиг: отяжеление атмосферы, которого достигали речами и другие богословы — X., Рункевич, Белявский… На этот раз, впрочем, надолго придавить живость Собраний не Удалось.

«Мы услышали то, что можно было предвидеть… — сказал Мережковский и продолжал: — Вы утверждаете непостижимость «догмата», т- е. несоизмеримость его с человеческим существом, разумом, волей.

И в таком виде предлагаете его. Это значит предлагать кандалы. Если догмат не далекий горизонт, к которому мы должны двигаться со всей свободой ума и воли, если он то, что вы говорите, — нам остается или разойтись, или покориться неподвижности догмата, с которым ровно нечего делать ни в государстве, ни в семье, ни в культуре, ни в искусстве…». «На наш запрос, — закончил Мережковский, — нам ответили ударом обуха…».

Острота тезисов, хотя и скрытая, сказалась. Атмосфера в первых заседаниях была столь напряжена, что говорившие точно «не успевали» произносить длинных речей. Помнится, вечера эти почти сплошь прошли в кратких репликах. Кратко отвечал даже Лепорский. Еп. Сергий вступился: «Мы не понимаем друг друга. Догматом мы называем, например, то, что Христос пришел и спас нас. Тут нечего прибавлять. Какие тут кандалы?».

Взаимное непонимание, действительно, никогда еще не обнаруживалось так явно. Вся «светская» сторона твердила о «движении», «о развитии», о возможных точках касания религии к реальностям жизни… Ей отвечали то вопросом: «Что такое движение?», то предоставлением свободы… «богословствовать»…

152