Арифметика любви - Страница 8

На всех холмах, на всех крутых тропах, по лесу, кучки-кучки народа. В прогалине — слепцы с чашками, поют-стонут. В зеленой полутьме — огоньки. На стволах, кое-где, икона на полотенце прикреплена: кучка молящихся со свечами. Поют-жужжат.

А вот, направо, на полянке, стоят кружком, плотно-преплотно. С трудом протискались. Внутри оказался кружок сидящий: старики, с коричневыми лысинами, с высокими посохами. Издалека. Один медленно читает, но книге с застежками.

О. Александр обратился к мужику, видно знакомому:

— Ульян, а Ульян! Скажи-ка ты мне, я забыл, право забыл, как ты насчет второго пришествия…

Внезапно Ульян выхватил из-за пазухи синенькую тетрадку и с яростью закричал: «Слушай!».

О. Александр не ожидал, очевидно, взрыва.

— Я слушаю, Ульян, — кротко ответил он, — а только пойдем лучше наверх, там книги.

— Наверх? Чего наверх? Слушай, сказано! А смеяться нечему! Слушайте, нечестивцы, слово Божие!

Спутник мой догадался, что и его принимают за официального представителя «российской» церкви, и сказал:

— Да я, голубчик, не миссионер вовсе. Я сам ничего не знаю. Ульян замолк на секунду, как бы недоумевая, потом упрямо крикнул:

— Все одно, слушай и слушай! А ты что — на гору? — обратился он к о. Александру. — Книги-то, вон они и здесь. Ты кто? Ты есть лжепророк, и крест на тебе антихристов!

С той же кротостью о. Александр отвечал:

— Ты погоди обличать, Ульян. Право, погоди. Пройдем лучше на гору…

В толпе было душно, жарко, морило. Мы выбрались и ушли дальше, в лес. Кучки народа все умножались. Мы заметили, что кое-кто следовал за нами, без любопытства, серьезно присматриваясь.

Один, молодой, со сторонки вдруг подошел и сказал таинственно:

— А что, я тебя спросить хотел?

— Что?

— Правда ли, — говорят, у нас, — в Питинбурхе велено совет о вере собрать?..

Мы сначала пытались садиться под деревьями, отдохнуть, но стоило присесть — тотчас собирался народ и теснился ожидательно, с тишиной и вежливостью. Однако разговор никто не начинал. Под одним деревом увидели мы спокойно лежащего о. Александра и обрадовались.

— Кончили с Ульяном, о. Александр? А где же немоляи?

— Да вот они перед вами, — улыбнулся о. Александр, указывая на худого, лысоватого мужика рядом и на небольшую кучку других. — Ты вот скажи, Дмитрий Иваныч, как ты толкуешь «в начале бе Слово?». Я, право, забыл.

Дмитрий Иваныч взглянул на нас недоверчиво. О. Александр известен, кроток и прост, а это что за люди?

Однако разговорился понемногу. Выяснилось, что его «согласие» ничего не признает, кроме духа, принимая Писание иносказательно. Такое «согласие» довольно известно, обычно. Но говорил Дмитрий Иваныч тонко, неглупо, сдержанно. Всю Библию знает наизусть (куда о. Александру!), хотя — неграмотен.

Опять все теснее завивался круг. Темнело. Ярче замелькали огни у воды, — озеро было теперь опоясано двигающейся, сверкающей цепочкой.

Странный лес, странные холмы, странные люди, странный вечер! Как будто иной мир какой-то, иная земля. Пришли тысячи народа, из дальних мест, пешком, только для того, чтобы говорить «о вере». Это для них серьезное, важное, — может быть, самое важное. Как надо верить? Где правда? Как молиться?

Слышно: «лжеученье!». «А преподобный говорит…» Кто-то надрывается: «Сердце-то! Про сердце забыли! Бог любы есть!». «В рассей-скую? Нет, слышь, в рассейскую не заманишь!».

И еще одна была странность в этом вечере, на этом месте; такая непривычная из непривычностей, что сразу и понять было трудно: полная «свобода совести», или, как говорит народ, «свобода веры» (что, может быть, точнее). Эта свобода и, сопутствующее ей, равенство ощущались всеми, вплоть до православных священников, представителей «господствующей» церкви. Если бы дело было только в староверах, — понятно, пожалуй; раскол — «заблуждение», но все-таки признанная церковь, худо ли, хорошо ли — дозволенная. Однако мы уже видели, что здесь, на озере, собрались и сектанты, и те, кажется, «толки», о преследовании которых немало говорилось. Мы приблизительно знали, как вели себя посылаемые к ним из Петербурга духовные и «светские» (без ряс) миссионеры — если, впрочем, удавалось им собрать заведомо «заблудших» для увещания.

Здесь же, на озере, как будто никакой «господствующей» церкви не было: были всякие «веры», между ними православная, каждый о своей свободно говорил, ее проповедовал, и кто кого хотел — того и слушал.

— Пойдем на ту гору, — сказал молодой мужик моему спутнику. — С тобой народ желает поговорить.

Под деревом густая толпа. Мы прошли и сели в середину, к старикам. Рыжеватый, с лысиной, Иван Игнатьич. Подальше — кучей, молодые парни, бабы.

— О чем говорить хотели? — спросил мой спутник.

— Да вот, о вере. Думаем спросить тебя, как полагаешь, где правду-то искать? И какой, слышь, самый-то первый вопрос, самый-то важный?

Мой спутник сказал, что, по его разумению, самое важное — это, чтобы все люди соединились в одну веру, и тогда будет церковь истинная…

— Един Пастыр, едино стадо, это ты верно… А как его сделать-то? — сказал Иван Игнатьич. — Мы ищем, как правильнее. Кабы всем миром сняться искать, так и нашли бы. Только с понятием надо, дело такое…

— Чтобы, значит, с самого начала вникнуть, как оно в Писании сказано, — прибавил другой. — В чистоте взять верное слово, а оттуда уж вперед простираться-Завязалась беседа, во многих отношениях удивительная. Мы думали сначала, что ни мы их, ни они нас не будут понимать, ведь самый язык у нас разный… Но с полуслова они понимали наш, метафизический, книжный, и переводили на свой, простой. Чем дальше, тем говорить все было легче. На какой-то мой вопрос, по существу, Иван Игнатьич не ответил сразу. Серьезно подумал. Потом, так же серьезно: