Арифметика любви - Страница 95

Нежное лицо Аннюси вспыхнуло. Рассердилась. Но сдержала себя и проговорила еще тверже: «Теперь пора завтракать. Потом, после, ты мне расскажешь это, как следует. Просто невозможно!».

В тот же день, к вечеру, оне спустились вниз, в маленькую пустынную бухточку под акведуком, — купаться. В теплой волне Аннюся развеселилась, но когда оне, одевшись, легли на нежные гальки отдохнуть, опять задумалась. Примолкла и Лиза. Утренний разговор ее почему-то смущал. Начала его и не кончила; и не знает теперь, нужно ли рассказать все, до самого конца? Впервые пришло в голову: уж права ли, обращаясь с девочкой по-равному, в полной правдивости? Это ее пунктик, идея, что никому правда не может повредить. Но Аннюся не по летам серьезна, подчас неожиданно глубока, — хороша ли эта ранняя мудрость? «Объясню главное, она поймет. А про Костю… зачем, может быть, и не надо».

— Ты спрашивала, Аннюся, почему я Ваню Калитина, мужа моего, любила, а все-таки от него ушла? Это с виду и, правда, непонятно, потому что он хороший, и меня очень любил. Но, видишь, он мне не верил. Подумает, например, что я против него что-нибудь сделала, и сколько я ни говорю — нет, неправда, — не верит. Верит себе, а про меня думает — лгу…

— И сердится? — взволнованно произнесла Аннюся, приподнялась, села на песке.

— То-то, что нисколько. Готов все простить и прощает, от чистого сердца. Не видит только, что не за что прощать, про меня думает — лгу. Ложь тоже прощает, а что нет ее никакой — не видит. Вот я и решила…

— Тетя Лиза! — вдруг закричала девочка в неистовом волнении. — Я знаю! Я знаю! Катя Кудрина… я тебе не говорила… когда я хотела пропасть…?

— Как, пропасть? Причем Катя?

Испуганная Лиза тоже приподнялась. Спеша, захлебываясь, Аннюся объясняла:

— Катя, ты знаешь, Кудрина, мы такие ужасные, такие ужасные были подруги, она мне сказала один секрет громадный, мне одной, и чтоб навеки хранить. И вдруг через сколько-то времени, говорит — Маня Волкова знает, это ты сказала. Я говорю — нет, нет, неправда! А она свое: я не сержусь, я тебе простила, будем по-прежнему, а только неправда, что ты не сказала, ты сказала. Я уверяю, плачу (я еще маленькая была, прошлой-то весной!), она тоже заплакала, а верить не может. Тогда я ужаснулась и решила пропасть. Уйти, ну, просто по дороге, от всех. Питаться — что подадут, или так…

— О, глупая девочка моя! И от меня уйти? И тебе не стало стыдно…

— Тетя Лиза, ведь я же маленькая была! И все-таки не пропала же! Не то что стыдно… а просто ужасно я Катю пожалела. Мне-то, хорошо, я знаю, что не виновата, а ей-то каково? Тогда решила: не пропаду, а тоже ей прощу, если она не может верить.

— Простишь?

— Ну да, тетя, не мешай. Сказала ей в распоследний раз: Катя, я не виновата, ей-Богу не лгу, но если ты не веришь, лучше хочешь простить, — так пусть. И будет по-прежнему. Вот, тетя, и все.

— И вы стали по-прежнему? Совсем?

— Не знаю. Сначала вроде как по-прежнему. Ведь очень же, тетя Лиза, несправедливо, обидно мне. А вспомню, что жалко ее, тогда опять ничего, пусть.

— И ничего мне не рассказала!

— Это же секрет был, тетечка, наш с Катей вдвоем. Теперь уж ничего, можно. Да я забыла, сейчас только вспомнилось. Конечно, я была маленькая…

Оне обе замолчали, — Аннюся погрузилась в собственные воспоминания, а Лиза старалась разобраться, понять, чем детский рассказ Аннюси ее так растревожил: «Главное, я ее совсем не знаю! Пропадать хотела, а я, рядом, словно чужая, — ни о чем не догадывалась!».

Аннюся, сжав губы, думала, сцепляла мысли, сцепила и сказала последнюю: «Значит, тебе его жалко не было?». Сразу поняв, Лиза ответила: «Нет, было…». Но, хотя ей тут же пришло в голову, — не себя ли больше, все-таки? — громко этого не прибавила.

Снова оне помолчали.

— Я, пожалуй, съезжу к нему завтра, — проговорила Лиза, наконец.

— И я, тетечка, и меня возьми! Хорошо? Хорошо?

Аннюся оживилась, засмеялась, вдруг забыв все, кроме ребяческого любопытства, интереса к новоявленному тетиному «мужу»: сколько времени не было его, — и внезапно оказался! Поедут в Канны… тетя непременно должна взять ее с собой, непременно!

А Лиза совсем перепугалась. Господи, и зачем было начинать этот разговор, эти объяснения? Аннюся отлично поняла, что надо было понять; вон у ней, оказывается, тоже свой «опыт»… Но истории с подружками, желание «пропасть», детская обида, по-своему преодоленная, — это одно; а настоящая жизнь… Впрочем, о Ване Калитине и о себе, — Лиза сказала правду. И все-таки она не хочет, чтобы Аннюся с ним встретилась. Если не рассказать ей еще чего-то, — будет обман; а как рассказать, что от неверия, ненужным прощением прикрытого, в самом деле пропал, погиб человек, память которого Аннюся так свято чтит, — отец? «Это ей отравит душу. И Ваню она возненавидит».

Поднимаясь на виллу, Аннюся продолжала еще говорить что-то весело о завтрашней поездке, вспоминала как будто и разговор, и Катю… Лиза не слушала. И, всмотревшись в ее лицо, Аннюся примолкла.

Кошмарная ночь! Всячески решала Лиза: ничего не скажет, поедет одна. Расскажет своей «сиротке» — и не поедет совсем. Никогда. Чтобы «пропасть», для него окончательно…

А вышло все по-другому.

Маленький автомобиль знакомого теульского лавочника довез их обеих до ближайшего предместья Канн, до Бокки: там, только по новой эспланаде пройти, всегда пустынной, сейчас и городской сад. Жарко, но не очень: легкие тучки то и дело закрывали солнце. Сад уже виднелся, когда Лиза, все время молчавшая, повернула к эспланадной скамейке, над самым морем и села. Ничего, кроме моря с широкими муаровыми полосами, тихо шелестящего, перед ними не было.