Арифметика любви - Страница 132

132

Ближе сошлась Катрин с семьей профессора Андреа Марколетти, давнего друга Джулио. Джулио не раз говорил, что их дружба «спаяна кровью»: вместе были на войне, и Андреа вынес его, раненого, из огня. Катрин любила этот рассказ: как хорошо сделал Андреа и как хорошо, что Джулио это помнит и верит дружбе, хотя они такие разные: Джулио занят своими ответственными делами, а Марколетти весь в своих лекциях, в книгах (у него большая библиотека — радость Катрин).

Живут скромно; пожилая синьора Ванда отдала себя сыну: Гвидо с юности параличный, без ног, его возят в кресле.

Рим… В него Катрин влюбилась с первого дня. В какой? В весь сразу, и даже в Рим всех времен: ведь Тибр, он и сегодня тот же Тибр «всех времен». Только Рим «людской», как она говорила, и сегодняшний — отделяла: не нравился. Знала его хорошо — от Джулио: он как раз в этом Риме жил, действовал и о нем постоянно рассказывал. Слушала молча, сдвинув темные брови; порой становилось тошно, хотелось уйти, не слушать… нет, надо все знать. И еще знать — не спрашивая! — что думает сам Джулио. Но этого она не знала.

Катрин все еще похожа на девочку: такая же худенькая и так же косы вокруг головы. Только веселость стала терять последнее время. Сердце в ней тяжелеет, и словно каждый день падает на него еще одна свинцовая капля. Катрин нетерпеливо сердится, не хочет думать. Ах, все равно ничего нельзя понять. И другие не понимают. Но вот это могли бы, наверно могли бы, что живут как не надо, — надо по-другому.

Из маленькой верхней лоджии (Катрин очень ее любит) виден почти весь Рим: и черно-зеленые деревья вилл меж остриями церквей, и шапка Петра. Но сегодня — а вечер такой нежный, такой прозрачный — Катрин смотрит рассеянно, без радости, и на милый Рим в желто-розовом закате. Скучно… или что? Никогда не вспоминает прошлого: что от него осталось — почему тетя Софи? Она далеко, в неуютном Париже. А Маргарита уж большая, учится в консерватории…

Да что ей, Катрин? Она здесь, в Риме. Одна.

Одна? Вот подъехал бесшумный автомобиль (ей видно из лоджии). Это Джулио.

Сошла вниз, к обеду, приветливая, как всегда. Сразу заметила, что муж хмурится. «Ты чем-нибудь озабочен?» — спросила, когда подали кофе. «Да. Неприятно». Помолчав, прибавил: «Андреа должен быть выслан».

— Что? Марколетти? Куда? Зачем? А синьора Ванда? А Гвидо?

— Ах, точно, ты во сне живешь, — поморщился Джулио. — Ведь знаешь, как обстоят дела. Они евреи. Андреа и родился в Риме, но происхождение у него и у жены — еврейское.

Катрин, бледная, молчала. Джулио закурил сигару.

— Очень мне жаль, это зарез для них. Средств нет, параличный на Руках, жена. Куда он поедет? В Америку? Во Францию? А что там делать? Чему ты смеешься?

Катрин не смеялась, только улыбалась.

— Я о тебе думала. Ведь ты же не потерпишь… постой, я знаю, другие все терпят. А ты не можешь, тебе нельзя, чтобы к твоему Андреа… такая несправедливость. Вот и пригодилось такое положение… как ты сам говорил — влиятельное. Вот и пригодилось.

— Ты хочешь, чтоб я за Андреа хлопотал. Нет, право, ты как во сне, carina. Сообрази: ведь это общее распоряжение правительства. Если бы я даже мог… ну, задержать, отсрочить высылку — всякие шаги мои будут риском: вернее, что ничего не добьюсь, собственное же мое положение пошатнется.

— Пошатнется? Так что ж? Я не понимаю.

С Джулио вдруг соскочила вся его сдержанность. Слишком медленно изменяла его жизнь с Катрин. В нем проснулся давний Джулио, простой, страстный, честолюбивый.

— Pazza, pazza! — закричал он, бросая недокуренную сигару. — Чтоб из-за женского каприза я испортил свою и твою жизнь.

— Моя не испортится. Сядь, успокойся, я не капризна. Джулио сел.

— Вижу, ты просто не поняла. Мне жаль Андреа, но как же быть? Я должен думать о себе и о тебе.

— Да, подумай. Если ты Андреа не поможешь, не попытаешься помочь, во что бы то ни стало — мне здесь нечего делать. Уеду с ними.

Сказала с таким холодом и таким новым тоном, что Джулио еще не слышал его от своей кроткой Катрин и растерялся. Тотчас опомнился, впрочем, что за нелепости? Хотел закричать или рассмеяться, — она остановила:

— Это не все. Если и согласишься, но ради меня, а не сам поймешь — я все равно от тебя уйду. Вот заранее говорю — и так будет.

Вышла из комнаты, быстрая, легкая — словно и на сердце тяжести уже не было.

Андреа Марколетти еще в Риме. Высылка его пока задерживается. Катрин уехала в Париж. Сказала, впрочем, что вернется… может быть.

ОЧЕРКИ

АРИФМЕТИКА ЛЮБВИ

Речь в «Зеленой Лампе»

буду говорить только о личной любви; т. е. о мосте, который строит Эрос между двумя личностями. Эроса римляне так и называли: «pontifex», что значит «строитель мостов» (и «священник»).

Но если это мост между двумя личностями, то необходимо сначала условиться о понятии личности, хотя бы в первоосновах; иначе и дальше мы ничего не поймем.

Первоосновы личности такие: абсолютная единственность, неповторяемость, и потенция абсолютного бытия (вечности).

Другие определения мы найдем, когда будем рассматривать, как личность выражается в любви.

И вот что замечательно: стоит подойти к человеку, не лично, взять его просто как одну из особей, случайно населяющих случайный мир, — как тотчас этот мир окажется полон несообразностей. Одна из них — любовь. Очевидная нелепость! Все попытки ее к чему-нибудь приспособить, — например, к необходимости продолжения рода человеческого, — бесплодны: давно известно, что и без нее род человеческий продолжался бы, притом гораздо лучше. С точки зрения «особей» ее существование необъяснимо и ничем не оправдано.

132