Арифметика любви - Страница 131

131

Наяву она тоже хотела все «по-справедливому». Это слово нашла (и уже не забывала), когда над ней самой стряслась «несправедливость». Случайная подруга, девочка Лида, тайком добыла какую-то грязную книгу (Катрин книги и не видела), списала оттуда неприличные стихи, а когда список нашли у нее под матрасом — солгала, что это Катрин ей диктовала. И все поверили Лиде — все, все, как ни плакала бедная Катрин, уверяя, что неправда. Было ужасно — целых два дня. И только он один, — папа — вернувшись из отлучки, все изменил: сразу поверил Катрин, по первому слову увидел, что к ней несправедливы. Потом и другие увидели, но уж когда объяснилось; а важно ведь сразу видеть правду, сразу верить. Катрин, в несчастные дни свои, все хотела «уйти», совсем, как уходила из снов. Ей бы помнить, что есть он, отец (недаром же она так любила его); он — есть, и он навсегда справедливый.

Когда отец умер — Катрин заболела и так долго была больна, что и мать, и тетя Софи (папина сестра), стали за нее бояться: ослабела, совсем перестала спать. Только в Финляндии, куда увезла ее тетка, начала приходить в себя. И раз утром улыбнулась тете: «А я и сегодня видела папу. Живой». Хотела еще сказать, но не сказала, про себя опять подумала, отчетливыми словами: «Я его прежде только днем видела, а теперь ночью буду. Вот и все равно».

Училась дома. Кончив уроки — читала. Никто не следил за ней теперь, мать находила в ней странности, но предпочитала ее не трогать: это пройдет. И Катрин, еще девочка, жила по-своему. Свободно перечитала всю отцовскую библиотеку. Когда чувствовала, что не понимает, — боялась. «Ну, потом увижу. Надо все узнавать».

Мать позвала Катрин. Тут была и тетя Софи. «Ты уж большая девочка. Мы решили тебе сказать… Скоро в дальний путь. Потому что…

ты знаешь Никиту Васильича. Это такой друг. И тебя так любит. У него дела во Владивостоке. А я… мы решили с ним пожениться».

Катрин не произнесла ни слова. Вздохнув, мама прибавила: «Там и тебе будет хорошо, ты увидишь. У тебя будет новый…». Катрин не дала кончить: «Нет, нет. Подожди, мама, не говори. Нет, я ничего. Пусть ты и Никита Васильич… я не знала, но ничего. Только я не поеду. Не буду с вами. Я лучше уйду». «Куда? — изумилась мама. — Где же ты будешь жить?».

Катрин долго задумалась: где, в самом деле? Но тотчас улыбнулась, взглянула на тетю Софи: «У тети буду. Тетя, ведь вы хотите? Да? Там я все равно не буду».

В конце концов, так оно и вышло.

Тетя Софи, когда началась война, уехала с Катрин и с маленькой дочкой своей Гретой, — в Швецию, к дальней родне. А потом, после, они основались в Милане.

Катрин, с годами, все больше напоминает тете Софи любимого брата, но чем? Она похожа на прежнюю девочку: тонкая, черномазень-кая, с быстрыми движениями. Тетя Софи нежно любит ее; подолгу задумывается над ее «странностями»: «Ведь взглянуть — будто, как и все. Книгами, правда, уж очень занята, лекции какие-то вечно… Но и веселая. Сколько людей видит, со всеми мила, — а ни тени кокетства. Что-то в ней замороженное. Никого, пожалуй, не любит. Отца любила, теперь на других не хватает».

Может быть, и так. Катрин никогда не говорит с тетей Софи о «своем», о том, что в книгах ищет, что в жизни находит и узнает. Знает уж много; с каждым днем узнает больше, и все такого… нестерпимого.

У ворот виллы — сторожка; в ней живет «Миша хромой»: отбился когда-то от добровольческой армии, везде плутал, оказался в Милане и как-то прижился в теткином доме, садовником. Часто идет Катрин или к сторожке, или туда, где Миша под акациями копается. Молчат; а то заводят обычные разговоры, все о том же — о несправедливости. Миша так хорошо все понимает, что и объяснять нечего: «Я, Катерина Александровна, вашей заботой сам болел. Мальчишкой, по пятнадцатому году, как сбег в армию, — что я был, ничего не видавши, без понятия, конечно; зато уж потом — навидался». «Все-таки, Миша, убивать побежали». «Ну, это… я ничего. Не отдавать же дьяволам. Да только и наши… офицерье это… и кутят, и меж собой не согласны. Сейчас видать — не будет толку. Другие, конечно… да разве им верили?». «Не верили? А потом как было», — жадно расспрашивала Катрин.

Вдруг она сказала: «Давайте, Миша, уйдем с вами и будем всем говорить, что так нельзя, что они плохо живут, надо по-другому. Вы про себя расскажете, а я… я, правда, сама ничего не видала, да я понимаю».

Миша не удивился, но покачал головой: «Такой народ повсюду… Пойти — отчего не пойти. А только мы с вами, Катерина Александровна, эдак бел-свет не исправим. Хорошо, коль вам, либо мне одна душа поверит. А одну-то душу и так повстречать можно».

— Одну? — задумчиво повторила Катрин. — Это вы верно, Миша. Мне хоть одну бы… А то живу будто даром, ни на что не пригодная. Понимаете, Миша?

Миша понимал. Катрин замужем.

Тетя Софи прийти в себя не могла, когда Катрин объявила, что выходит за графа Джулио Мадженти.

— Да почему за него? Да ведь он гораздо старше тебя? И вы едва две недели знакомы! Ты все где-то витаешь, а ведь надо разузнать о нем. Кажется, состоятельный, но и ты не бесприданница. Ах, Катрин, не знаешь ты итальянских мужей. О чем разговаривать с ним будешь.

— Мы уж разговаривали. Он мне о войне рассказывал… Тетка махнула рукой.

— Делай, как хочешь, упрямица. Тебя не разберешь. Могла бы все-таки подумать. Ведь тебе не тринадцать лет.

— Отчего, тетя? Я всегда одинаковая. А что ж думать. Там, потом, виднее будет.

Представительный Джулио Мадженти занимал в Риме видное и, как говорили, влиятельное положение. «Не знаешь ты итальянских мужей», — говорила тетя Софи. Катрин не знала, — да и не узнала, не поняла, хотя в Джулио много было от такого мужа. В римском «обществе» она откровенно скучала; своеобразных условностей этого общества и не приметила; если ее видели на прогулке, или в музее с кем-нибудь вдвоем, хотя бы со старым миланским знакомым, — недоумевала, почему Джулио недоволен? Впрочем, с Джулио бывало и хуже: он вдруг сходил с ума. Раз, когда закричал: «Я тебя убью», Катрин бросилась за доктором. Да и потом искренно считала эти припадки ревности — болезнью (ведь ранен был!). И когда они случались (теперь все реже) — кротко успокаивала его, гладила по голове: «Не бойся, это сейчас пройдет». Оно и действительно проходило, без дальнейших объяснений.

131