Арифметика любви - Страница 176

176

«Alta Cultura» по веснам, приглашает иностранных лекторов со всего света, сбор с лекций (очень не малый, ибо зала Палаццо на тысячу человек) идет в пользу «Дома интернациональных студентов». Главный деятель этого о-ва — специалист по этрусским древностям. Председательница «Унионе» — маркиза В.; она знаток новых исследований и раскопок на о. Крите. А при флорентийском университете ведется сейчас громадная работа, действительно «уникум»: издание всей христианской письменности, со II века начиная. Редактирует ее известный проф. М. (которого мы тоже встречали везде, в самых «аристократических» салонах старой аристократии).

С фашистами же самыми интересными, убежденными, видались мы у одной светской дамы, у которой бывали часто: ее старинный дворец оказался рядом с нашим отелем.

Мы без стеснения ставили им самые прямые вопросы насчет фашизма, пользуясь своим положением «иностранцев» и гостей, а Мережковский, кроме того, и положением автора популярных в Италии книг. Мы допытывались у этих людей, молодых, очень не глупых, об отношении фашизма к свободе, к личности, к национализму, к христианству…

Любопытны очень были они сами, и как говорили они о фашизме. Ну, а фашизм?

Фашизм как идеология (фашистами воспринимаемая) чрезвычайно прост, даже груб, и не нов. Это — идеализм, гегельянского происхождения (исток коммунизма тоже гегельянский), с входящим в него активным национализмом, с приматом коллектива. С такой точки зрения признается и… не христианство, конечно, но — Рим. Идея свободы не то, что не признается, а как-то отсутствует, точно места ей во всем этом не хватает.

Но если фашизм прост, — реальная, данная, фашистская Италия вещь весьма сложная. И действительно разобраться в ней не так-то легко.

Я теперь присматриваюсь, даже на улицах, у кого есть на борту «значок» (фашистский), у кого нет. Чаще всего замечаю его у молодежи, вида среднедемократического. Ношение значка для фашиста обязательно, при соответственной «карте» в кармане. Молодой секретарь О-ва «Культура» показывал мне эту розовую карту с «клятвой»: исполнять, без рассуждений, все, что прикажет Дуче, отдать, если понадобится, и кровь свою до последней капли. На улицах весело-шумно, порядливо, нарядно; из кривых темных переулочков выскальзывают порой автомобили, но беззаботные флорентийцы не боятся: идут себе, как прежде, посередине улицы, наполняя ее знакомым итальянским шумом шагов и говора.

Помня о своем — если не об «интуризме», то все же о взгляде неизбежно-поверхностном, — спрашиваю заведомого антифашиста: скажите, почему флорентийские улицы мне кажутся сегодня еще веселее и оживленнее прежнего? Это, может быть, внешность? Или это городская демократия? А народ. Народ очень страдает от фашизма?

Мой собеседник, человек замечательный и ума острого, улыбнулся: «Страдает? Народу не много нужно. Ему, в известный момент, нужны известные, незамысловатые обещания, которые приводят его в энтузиазм. Энтузиазм народу тоже нужен. Фашизм явился в свой момент, и, заметьте, коротенькие обещания свои он выполнил, или как бы выполняет, и энтузиазм умеет, где следует, поддерживать. Пока, видите, все на своих местах. А что дальше будет — посмотрим».

Ну да, это и значит опять: фашизм прост, хотя и сложна фашистская Италия. Ведь и первый фашист, Дуче, — весьма прост: как в обращении, так и в мыслях своих, беседует ли он с «интуристом» Людвигом, с итальянским мужиком или с этим самым тонким, убежденным антифашистом, моим собеседником, который и свои мысли не стеснялся в личной беседе ему высказывать.

Союз (или клуб) «имени Леонардо да Винчи», куда мы попали на большое собрание членов, помещается подобно всем здешним «обществам», в старинном дворце. Существует союз давно, но особенно расцвел за последние годы. Самая большая из комнат — зал, где был приготовлен чай, увешана громадными портретами всех бывших председателей, вплоть до настоящего, который мне это и пояснял, называя художника, кисти которого принадлежит тот или иной портрет. Он, председатель теперешний, еще молодой, рыжебородый, веселый и такой длинный, что собравшиеся члены кажутся перед ним пигмеями. (Только сын его, после пришедший, еще выше.) Веселый великан этот — сенатор Висконти: одна из самых древних итальянских фамилий.

«Значка» у него нет (у сына есть). Да вряд ли найду я здесь много значков: люди больше солидные, почтенного возраста. А мне уж начинает казаться, что значки и клятвы — достояние, главным образом, молодежи…

На длинном столе, в углу, чай, и — что всего удивительнее — русский самовар! Мне даже лицо клубного слуги, старика с седыми баками, чай разливавшего, стало казаться русским… нет, итальянец! Заговорили о России. Перелистываю большую клубную книгу, где, как водится, мы только что расписались. «Вы у нас первые русские, — говорит кто-то из стоящих вокруг и любезно прибавляет: — Какое прекрасное начало!». В эту минуту, на дальней странице мне бросаются в глаза русские буквы… Изречение: «Свобода любит Красоту, Красота любит Свободу». Подпись — Максим Горький. Ну, конечно! Кто еще мог выдумать столь беспардонную банальность! Перевожу, смеясь, и без стеснения начинаю говорить, что думаю, о знаменитом госте прекрасной Италии. Старички как будто смущены. Из другого угла подходит Мережковский. Ему показалась было скользкой моя тема. Но через минуту он увлечен и уже ставит вопросы о Горьком, о фашизме и коммунизме, куда резче моего.

После чаю Висконти предложил нам сделать с ним и еще кое с кем маленькую прогулку в окрестности.

176