Арифметика любви - Страница 30

— Это к счастью! Это к счастью! — закричали кругом. Смотрите, вдребезги!

Не очень долго еще оставались. Вышли, кажется, все вместе, кучей (Леонид не хорошо помнил), но потом он оказался на мертвой, черной набережной один. Тяжелая влажность ласкалась к лицу. Неподвижные огни чередовались, — около них еще чернее чернелся воздух.

Легкие, быстрые, точно нагоняющие шаги. Обернулся. И как будто не удивился, увидав тетю Раю. Странно только: совсем как сидела у Панкратовых: косынка тоненькая и на светло-серое платье ничего не натянуто.

— Проводите меня немножко. Недалеко.

Пошли вместе. Удивительно легкий шаг у нее, а была скорее полна, а роста хорошего, среднего. В улочку налево завернули, потом в другую, потом в третью.

— Теперь прощайте, — сказла она, остановившись и подавая ему горячую руку. — Не надо терять времени, вот что я вам напомнить хотела. Ну, завтра еще испробуйте, если не будет веры, что по желанию уже имеете. Один денек или два — не так уж много, из двух-то месяцев.

Они стояли под фонарем, у какой-то глухой стены, даже без реклам.

— А я не схожу с ума? — криво усмехнулся Леонид. — Скажите мне правду, прошу вас…

— Полная правда, — нет, нет. Да вы сами знаете. И ведь это так просто…

Ясные глаза смотрели на него теперь с грустью и — с неоскорбительной жалостью.

— Бедный мой… — проговорила она как-то матерински. — Ну, ничего. Надо вам это, должно быть. Храни вас Господь.

Леонид еще что-то хотел сказать, спросить… но заметил, что ее уже не было около него. Посмотрел, нет ли двери в стене, к которой она привела его, — двери не нашел. Добежал до угла, заглянул в черноту, и там пусто.

«Чепуха, чепуха! — рассердился он вдруг на себя. — Бред какой-то! Простудился я, что ли?».

Очень уж было поздно, когда он, все время вздрагивая от сырости и повторяя: «Чепуха! Вздор!», дошагал до дому. В комнате тоже было холодно, печка погасла. Быстро разделся и упал в сон, как в провал, — точно умер.

Бывают неожиданности. Леонид проснулся с совершенно ясной душой. И с ясной притом памятью о вчерашнем. Попробовал, было, повторить: «Что за чепуха!», но засмеялся: нисколько не верил, что чепуха, напротив: несомненно верил, что так это все есть, как она сказала, — даже и проб делать нечего. Здравое рассуждение насчет невозможности происшедшего и бессмыслицы самой веры тоже присутствовало, но ничуть этой вере не мешало.

Хоть лег поздно, — вскочил бодрый, свежий в обычное время. Какая-то новая торопливость в нем нарастала; и веселье — и беспокойство. Быстро зажег печурку, поставил на нее кувшин воды греться. Одевался спеша. В окно смотрел опять мутный, едва разлепивший ресницы, день. Но Леониду он показался хорошим: день, как день, и мутные дни хороши. Почему им не быть?

Одеваясь, припоминал, — разве молча шли они по набережной, а после по улочкам, до той стены? Нет. Только он не слышал как-то слов, звуки одни слышал. Теперь он эти звуки старался припомнить. Сначала вспомнил голос спутницы, потом, вместе с картиной темноты вокруг, блестящих, под каждым фонарем, камней тротуара, пришли и звуки — уже понятных слов. Ну да, конечно, это она и говорила, да так он и сам знал. Просьба исполняется только при личном обращении, сказанная голосом, услышанная и понятая человеком, или людьми, к которым обращена. И просьба о действии, которое этот человек фактически и физически может совершить. Всякий раз надо подчеркнуть: прошу вас…

«Ну да, ну да, именно так я и воображал, отнюдь не иначе, иначе и невозможно…». Он задумался, глядя на кувшин с водою на печке. Вода уже кипела, — не замечал. «Конечно, попроси я достать луну с неба, или кого-нибудь, рояля не видавшего, сыграть мне шопеновский этюд, — просьба осталась бы неисполненной… Или еще, если б я сказал человеку, обожающему жену свою: прошу вас, разлюбите! Конечно, не разлюбил бы, не от него зависит… Но — ах Боже мой! если б сказать: убейте ее, — ведь убил бы?».

Брови у него болезненно сжались: «Доверие какое у нее! Знает, что такого не попрошу, никогда. Никогда!».

Отвращение к насилию у него было органическое. Но именно потому, что органическое, слишком цельное, — лежало оно в нем грубо: мыслью, рассуждением мало затронутое. И лишь вскользь вспомнились ему слова о том, что и в непременно, неизменно исполненной просьбе — тоже есть насилие. Не приказание ли такая просьба? Да, может быть… Но мысль не остановилась на этом, некогда, побежала дальше.

И вот, медленно, неуловимо медленно, как далекая туча на ясное небо, стала наплывать на него какая-то, едва ощутимая сначала тревога. Кувшин с водой выкипел, облив зашипевшую печку: едва, жиденько, у дна еще бурлило; поленья рассыпались углями, красным и черным рдеющими; а Леонид, полуодетый, все еще сидел неподвижно на стуле и неподвижно глядел на огонь. Брови сдвинул, с непривычным усилием соображая, ища первой правды — перед собой. И перед собой надо быть честным.

«Я говорил, что хочу средств, для исполнения моего желания. И выбрал сам средство. И получил, она не обманула. Это я ее обманул. Я говорил так, будто могу, первое свое желание твердым словом определить, как Мишка — вагоны. А сам тогда и для себя словами-то выговорить мог ли?».

«Ну, хорошо, — думал он дальше. — Не мог тогда, но слова есть же? Надо сузиться, в реальность себя ввести».

Если б не мелочная честность, Леонид давно бы нашел в себе слово для желания. И когда, наконец, нашел, — Россия! — то даже удивился: о чем думал? Конечно же, это одно в нем и было, это первое, заветное, и узкое — и широкое, — освобождение России. И как это он, зная, будто не знал?